Злой мальчик

Год назад из жизни ушёл литературный критик, публицист и переводчик Виктор Топоров.

Он запомнился, прежде всего, многогранным и сложным человеком, оставившим после себя немало ценных текстов и беспримерное число врагов. Даже сейчас вы можете позвонить, скажем, редактору журнала «Звезда» Андрею Арьеву и услышать: «Когда-то был дружен с Виктором Топоровым, но потом вычеркнул его из списка своих знакомых. Поэтому никаких комментариев не последует».

«Его язык тащил его, как огромный дог тащит своего хозяина, потому как увидел сучку. Он не хотел этого – но неизбежно говорил о тех людях, с которыми не хотел портить отношения. Неизбежно портил и очень гордо выстаивал после этого. Но если бы этот огромный дог – русский язык Вити Топорова, его не тащил, мы бы сегодня о нём не говорили» – пожалуй эта образная характеристика директора Пушкинского дома Всеволода Багно лучше всего раскрывает «феномен Топорова».

Сегодня сферы, в которых Виктор Леонидович состоялся как критик, неизбежно пришли в запустение. Со смертью лесника редкие тропы бора быстро зарастают. И, несмотря на пафос последователей, приходится признать: ступивших на них пока не ждёт прорывов.

Отдавая должное памяти и неоднозначности фигуры Топорова корреспондент «Нашей Версии на Неве» попытался понять, каково его место в поле ленинградско-петербургской культуры, и составить мозаику воспоминаний. Воспоминаний тех людей, что были близки ему.

Наталья Курчатова, литературный критик:

«При жизни Виктор Топоров нажил больше врагов, чем наград или имущества, и каждый раз, когда нужно что-то сказать официальное, возникает потребность как-то объяснить эту ситуацию. На самом деле, объяснять ничего не надо. Потому что каждый страстный и последовательно порядочный человек в России, да ещё с топоровским органическим неприятием лицемерия – о, вот это свойство вызывало в нём настоящее бешенство – неминуемо придёт к подобному балансу. Внешность, да и образ жизни шекспировского Фальстафа сочеталась в Топорове с гамлетовской глубиной и одновременно категоричностью и отвагой.

Так вышло, что когда мы подружились с Виктором Леонидовичем, я ещё не вполне представляла его масштаб, хоть была знакома и со статьями, и с переводами. Но, читая переводы, ты всё равно питаешь иллюзию общения с первоисточником. И переводчик умирает, как режиссёр в актёре, или, что здесь ближе к случаю – в драматурге. Открытием стал вечер, на котором Виктор Топоров читал свои переводы из великих немцев и англичан, снабжая их комментариями в высшей степени компетентными, но без тени учёного высокомерия, как он бы говорил про друзей или давних знакомых. Сказать, что Топоров был на «ты» с Рильке, Бенном, Блейком или Оскаром Уайльдом – нет, ничего подобного. Здесь было большее – тонкое дружеское «Вы», которого и мы до конца придерживались – и чем дальше, тем больше я осознаю удачу быть принятой в этот круг».

Михаил Веллер*, писатель:

«С Виктором Топоровым мы были хорошо знакомы ещё по университету. Много лет он вёл рубрику с двусмысленным названием «Литературная рубка». Не то рубка подводной лодки, не то рубка... Он очень любил рубить всё подряд и, таким образом, когда в газете выходил материал – для писателей это был просто праздник, когда кого-то судили. Но один вообще нервничал, пил валокордин и всякое такое. Топорова любили по очереди, в основном же – не любили. Это был совершенно своеобразный человек. К сожалению, его уже нет с нами».

Лев Лурье, историк:

«Топорова я знал с того момента, когда мне было четырнадцать лет. Есть такой рассказ у Чехова, называется «Злой мальчик». Топоров – это «злой мальчик». Для него определяющим было то, что он являлся кандидатом в мастера спорта по шахматам. К сожалению, думаю, он и во всех видах интеллектуального спорта оставался именно кандидатом в мастера. Чего-то ему не хватало для последнего хода. Он был смелым парнем и одновременно страшно закомплексованным.

Это был типичный человек из эпохи дедовщины. Настоящий дед. Своих учеников он просто уничтожил – тем, что постоянно их унижал. Он любил их по-своему, но не понимал, что можно по-другому. Витя был, конечно, очень способный человек. Но я сказал бы, без целеполагания. Он мне сказал как-то, что из этого сайгонского поколения работоспособность к 1990-му году сохранило три человека: он, я и Виктор Кремлев. Это правда. Он был похож на Дмитрия Писарева, но только ещё круче – Ткачева и Зайцева, которым главное было даже не высмеять сочинение, не показать, что «Анна Каренина» – это произведение о жизни лошадей, а унизить автора, найти какую-то едкую деталь.

Даниил Коцюбинский, журналист, историк:

«Для меня самое главное в Викторе Топорове – контраст между его демонстративной «зафлажковостью», порой неполиткорректностью в текстах и публичных репликах – и фундаментальной петербургской доброжелательностью в личном общении. Он был хорошим человеком, который откликался на просьбы, который мог сказать вслух то, что думает не только о частных лицах, но и о власти всех уровней, невзирая на все последующие «выгоды» и «расчёты». При всей своей режущей глаз яркости и «гротескной» противоречивости он был, на мой взгляд, вполне типичным и очень обаятельным ленинградским-петербургским интеллигентом...

Нещадно препарируя слова и дела других, Топоров делал это стилистически виртуозно. Многие его статьи о литературе, уверен, обречены стать классикой петербургской литературной критики рубежа тысячелетий.

Последний раз я видел его летом прошлого года – незадолго до смерти – на книжной ярмарке в московском ЦДХ. Встретились совершенно случайно. На дежурный вопрос «как дела?», помню, он ответил как-то торопливо-иронично и, как мне показалось, внутренне от чего-то обороняясь, что перешёл на работу в «Известия» и что теперь находится «в другом лагере». Это была, конечно, шутка, но какая-то горькая, как мне почудилось, для него самого...

Хотя наше знакомство началось с недоразумения. Виктор Топоров выступил в «Петербургском Часе пик» со статьёй, где подверг мои взгляды критике на основе того, что я якобы приехал в Петербург из Жмеринки – уж не знаю, почему он так решил.

Вадим Левенталь, писатель, автор романа «Маша Регина»:

«Топоров был прежде всего переводчиком — то есть, начинал как переводчик и в этом качестве обрёл первую славу (без преувеличения). Его переводы в значительной степени – самостоятельное явление русской поэзии. С конца восьмидесятых годов и до последних дней жизни Виктор Леонидович писал политическую публицистику и литературную критику. Он стал одним из главных, а к концу нулевых – главным литературным критиком страны. Его статьи о литературе создавали и рушили репутации, авторы мечтали о рецензии Виктора Леонидовича, ну и один из главных косвенных показателей успеха нам этом поприще – запредельный градус ненависти, которую к нему испытывали «литературные» люди по всей стране. Впрочем, поклонников и почитателей у Топорова всё равно всегда было больше.

Что касается политической публицистики, то здесь его наследие огромно и пока ещё не оценено. Надеюсь, только что вышедшая книга «Гражданский арест» (презентация состоялась 12 августа) со статьями по большей части 1990-х годов, даст возможность начать это знакомство. Думаю, что никто не анализировал эту эпоху точнее и остроумнее Топорова».

Всеволод Багно, директор ИРЛИ:

«Мы были знакомы очень давно. С моим другом – нам было по восемнадцать – стали ходить в Дом писателей, на семинары Эльги Львовны Линецкой. Как-то некий невысокий сутулый, головастый и гривастый человек сказал: «О, ещё линьки появились». Эту шутку я запомнил. Витя на них был горазд. На мой взгляд, это, в высшей степени, знаковая ленинградско-петербургская фигура. Близко к нему никогда не приближался. Был, возможно, из числа немногих, кто никогда с ним не ссорился. Всё моё довольно широкое дружеское окружение считало, что ему нельзя подавать руки. Переводчики его поколения – в той или иной степени, он ведь всем нахамил. При этом я руку подавал, улыбался и разговаривал – ничего не поделать. То, что он делал под конец – мне незнакомо. Я его знал раннего, когда он был ершистым, нахальным переводчиком и острословом.

К его публицистике меня никогда не тянуло. Считал и считаю, что она значительно слабее его переводов.

Он, видимо, был чрезвычайно щедрым учителем. Наверное, с годами становился всё щедрей с учениками, в широком жизненном смысле. К нему тянулись, а многих из своего поколения он оттолкнул, и был слишком горд, чтобы к ним приближаться. Всем же, кто безропотно и любовно, даже подобострастно к нему тянулся, очень щедро дарил себя».

*

Минюст внес в реестр иноагентов писателя Михаила Веллера