Версия // Общество // Ленинградская антиутопия

Ленинградская антиутопия

1831
В разделе

18 февраля исполнилось 110 лет со дня рождения Семёна Степановича Гейченко (1903-1993 гг.) – писателя, литературоведа и легендарного хранителя Пушкинского наследия. До сих пор возникает множество вопросов, когда речь заходит о самой загадочной странице его биографии, связанной с первыми месяцами Великой Отечественной войны.

Хорошей традицией стало проводить в эти февральские дни научно-музейные чтения, посвящённые памяти человека, который, говоря современным языком, по сути дела создал бренд Михайловского – места, где провёл свою ссылку великий поэт. Казалось, не осталось «белых пятен» и в биографии самого Семёна Степановича, тем не менее, это не так. Вряд ли кто, например, знает, что пушкинист, как и многие люди его круга, был арестован по пресловутой 58-й статье, прошёл все тюремные коридоры и только по счастливой случайности избежал расстрела. В советское время люди просто отказывались в это верить, тем более что Гейченко стал первым (!) деятелем культуры, который был удостоен звания Героя Социалистического труда.

Рассказывают, когда в 1983 году стало известно о присвоении высшей правительственной награды, тогдашний всесильный хозяин Ленинграда первый секретарь обкома КПСС Романов позвонил псковскому коллеге Алексею Рыбакову и в своей привычно-хамской манере произнёс:

– Обскакал ты меня, Мироныч! Выходил-таки Звезду для своего героя…

– Выходил… – не стал лукавить Рыбаков.

– А знаешь, что твой Гейченко сидел? – не унимался Романов.

– Знаю, – ответил секретарь Псковского обкома. – Потому и заслужил…

Автору этих строк в своё время удалось перелистать уголовное дело № 4809, которое возбудили буквально через пару недель после начала войны, и ещё раз убедиться: Семен Гейченко никогда не был баловнем судьбы, и все почести, вернувшиеся потом ему сторицей, были на самом деле заслуженной наградой…

58-я, расстрельная…

В тридцать три у мужчины уже должны быть ученики и учение. В тридцать восемь, когда Гейченко арестовали, у него не было ничего, кроме долгов. За три года до начала войны ушла жена и увезла с собой в Москву двоих детей: Наташу и Фёдора. Алименты приходилось платить каждый месяц, поэтому в день получки от 90 рублей научного сотрудника Пушкинского Дома оставалось чуть больше половины.

По словам известного критика и его близкого друга Валентина Курбатова, однажды, чтобы заработать себе на пальто (хорошее – английское!), Семён Степанович умудрился провести за день 11 экскурсий. Но денег всё равно не хватало. Поэтому иногда, сидя на кухне со своим верным другом журналистом Борисом Мазингом, после рюмки-другой он начинал неистово поносить строй, убеждая захмелевшего собеседника, что «при царе рубль стоил значительно дороже»*. Азартный Гейченко тут же брал в руки карандаш и начинал доказывать приятелю, что раньше можно было купить значительно больше, чем сейчас. Бесил его и указ о введении платного образования – снова расходы! Борис согласно кивал головой, разливал оставшуюся водку и, не слушая, начинал гнуть своё. Ему не давал покоя закон, по которому могли посадить каждого, кто опоздает на работу. Тем более, что один раз он сам чудом не подсел за то, что пришел на смену не вовремя.

– Сначала нужно серьёзно заняться транспортом! – твердил он. –Улучшить его работу, а потом выпускать указ. Люди опаздывают, а их ни за что судят!

– Во главе страны стоит человек, который не знает российское крестьянство! Люди в деревнях нищенствуют! – подхватывал Гейченко и начинал рассказывать, как в феврале (1941-го. – РЕД.) он ездил в Пушкинские Горы, какими увидел крестьян в бывшей усадьбе поэта, Михайловском, во что их превратила власть…

– Сущие юродивые: грязные, голодные.

Так они сидели на кухне и (по-пролетарски – под водочку!) поругивали то, что считали нелепым и уродливым. Выражений, понятно, не выбирали. При этом доставалось всем: советской демократии («А есть ли она вообще?»), евреям («В институте русской литературы – одни жиды!» – простодушно удивлялся Гейченко), «победоносной» Красной Армии, которая всё отступает и отступает. Действительно, в начале июля фашисты взяли Псков, вплотную подошли к «колыбели революции» – уже пал милый сердцу Гейченко Петродворец. Как-то, встретившись с Борисом на улице и узнав от него последнюю сводку, Семён не выдержал:

– Бежать надо! Не сегодня-завтра немец будет в Ленинграде!

Но куда можно скрыться, если на них уже был готов донос? Пятого июля арестовали Мазинга, а через неделю в следственный изолятор доставили самого Гейченко и хозяйку квартиры, где он снимал комнату – Александру Йоргенсен. За компанию приволокли даже дворника их дома Николая Яковлева, единственная вина которого заключалась в том, что он никогда не отказывался выпить в компании с культурными людьми. Первым сдался Борис (по всей видимости, его жестоко избивали). Практически сразу он начал оговаривать себя, Семёна, Александру Николаевну.

Кухонные разговоры…

Уже потом, сидя на допросах, Гейченко с удивлением узнает, что его детские воспоминания о колокольном звоне, пышной церковной службе, полковых праздниках, на которые любил ходить с матерью, чтобы полюбоваться на отца в новой парадной форме, не были просто ностальгией о золотой поре каждого человека – детстве.

– Антисоветская пропаганда и восхищение царским режимом! – сразу расставил все точки над «i» следователь. В вину Гейченко поставили даже его сетования на то, как трудно было заказывать иностранную литературу. Уже потом, в камере, он вспомнит, как однажды на кухне он пожаловался на то, что сотрудники Института Академии наук «отгорожены от западной культуры «китайской стеной». Эта неосторожная фраза на суде военного трибунала будет преподнесена как «восхваление западной демократии».

Какой лист дела ни возьми, практически в каждом допросе встречается фраза, которая объясняет, почему они были так раскованны и откровенны между собой: все их разговоры проходили на кухне (!) – единственном месте, где советская интеллигенция могла высказать то, что накипело. Сейчас уже практически невозможно установить, кто написал донос. Так вполне естественное для человека желание выговориться и стало основой для возбуждения уголовного дела с ярко выраженным антисоветским привкусом.

Попав в камеру, Гейченко никак не мог понять: откуда в НКВД знают про их пьяный трёп? И сначала на все вопросы следователя он отвечал решительным «нет!». Однако младшему лейтенанту Алексееву, который вёл это дело, понадобилось немного времени, чтобы «уговорить» подследственного (ночные допросы этому очень способствовали) «разоружиться перед партией». В лучшем положении оказался привлечённый по этому же делу дворник Николай Яковлев. Он всю дорогу испуганно твердил: «Не помню, потому что был выпимши». Люди с высшим образованием уже после второго допроса начали вспоминать даже то, чего не было. А позже уже в камере горько сожалели о своей слабости (грехе?).

Неслучайно в своём последнем слове на суде Гейченко скажет: «Я раскаиваюсь в своих грешных разговорах, которые подчас были в нетрезвом виде (!)… Я прошу учесть мое искреннее признание и оставить мне жизнь, я отдам все свои силы, чтобы загладить тепрегрешения, которые имели место».

Любовь тюремная…

Относил ли он к этим прегрешениям и свою странную любовь, о которой потом нигде ни разу не упоминал, – трудно сказать. Она была старше на пять лет. Первый муж Александры Николаевны – журналист Мартин Йоргенсен – был арестован и выслан в Сибирь за то, что являлся подданным Дании. Потом судьба связала её с Борисом. Однако жизнь со спивающимся журналистом тоже вскоре подошла к тому логическому концу, который наступает, когда в общем бюджете ничего не остается, кроме пустых амбиций и, увы, такого же пустого кошелька. Но именно Мазинг познакомил её с Семёном, когда тот оказался без крыши над головой. Может быть, поэтому уже на суде, в своем последнем слове, дочь профессора Черносвитова (дворянка!) будет защищать не себя.

– Следователь грозил, что нас все равно расстреляют. Я прошу сохранить жизнь Гейченко и Мазингу. Они неплохие, но больные люди, вот они себя и оклеветали, –

умоляла она трибунал. – Граждане судьи, пожалейте их!

Не пожалели… Борис был приговорён к расстрелу, а ей и Гейченко дали по 10 лет лишения свободы с дальнейшим поражением в правах. По тем временам лёгким испугом отделался дворник Николай, которому впаяли всего семь лет – приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Просьба о помиловании Мазинга, в которой тот умолял отправить его, офицера Красной армии, участника финской кампании, на фронт, осталась без внимания, и 15 августа 1941 года приговор был приведён в исполнение. А дальше?

Вместо эпилога

А дальше для Гейченко начинается другая история, которая, к счастью, не нашла своего документального отражения в архивах НКВД. После тяжёлого ранения Семён Степанович возвращается домой, чтобы потом – уже насовсем! – перебраться в Пушкинские Горы. Впрочем, даже тут не обошлось без грязных слухов о том, что фронтовое ранение Гейченко – не более чем самострел. Это «белое пятно» в биографии хранителя не так давно удалось ликвидировать… москвичке Даше Тимошенко. Ещё в школьные годы она начала ездить вместе с отцом в Пушкинские Горы, и немудрено, что её – доброхота (так здесь называют тех, кто безвозмездно помогает заповеднику), заинтересовала история освобождения посёлка. Не могла она пройти и мимо судьбы легендарного хранителя. В конце концов, Даше удалось разыскать неизвестные страницы жизни Семёна Степановича.

– Штрафбат, где служил Гейченко, входил в состав 1236-го стрелкового полка 372-й дивизии, которая в числе прочих принимала участие в одной из самой кровопролитной (но неудачной) Новгородско-Лужской операции, – рассказывала не так давно Даша. – В журнале боевых действий подразделения было зафиксировано, что «9 февраля 1944 года стрелок 1236-го стрелкового полка красноармеец Гейченко… получил сквозное пулевое ранение мягких тканей правого бедра в верхней трети, осколочное ранение 2-го пальца левой кисти и травматическую ампутацию разрывной пулей левого предплечья с нижней трети».

На следующий день (в день смерти Пушкина! – РЕД.) он был доставлен в 463-й медсанбат 372-й стрелковой дивизии. Потом – 72-й эвакопункт и долгая цепочка госпиталей, в том числе эвакогоспиталь СЭГ-2069 – такой же, как в фильме «Офицеры». Война для стрелка 1236-го стрелкового полка Семёна Гейченко закончилась 18 марта 1944 года. Как говорили в то время, «искупил кровью».

* - цитируется по уголовному делу.

Логотип versia.ru
Опубликовано:
Отредактировано: 01.03.2013 17:00
Комментарии 0
Еще на сайте
Наверх