В конце мая филологи отмечают свой профессиональный праздник. Какой диагноз нашему обществу ставит современная литература? Об этом корреспондент «Нашей Версии на Неве» поговорил с доктором филологических наук, профессором кафедры истории русской литературы СПбГУ, автором учебника по русской литературе для старших классов средней школы Игорем Сухих.
Современная литература пугает, а не внушает надежду – констатируют эксперты
В конце мая филологи отмечают свой профессиональный праздник. Какой диагноз нашему обществу ставит современная литература? Об этом корреспондент «Нашей Версии на Неве» поговорил с доктором филологических наук, профессором кафедры истории русской литературы СПбГУ, автором учебника по русской литературе для старших классов средней школы Игорем Сухих.
–Игорь Николаевич, можно ли анализируя современную литературу обозначить состояние, в котором сейчас пребывает наша страна?
– Если всё-таки можно считать литературу термометром общественных отношений, то сейчас температура явно понижена. Обратите внимание, в современной словесности практически исчез жанр литературной утопии.
В нашей истории и соответственно в литературе было две очевидно утопических эпохи. В 1920-е годы о будущем размышляли и монархист генерал Краснов («За чертополохом»), и социалист Александр Чаянов («Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии») и футурист Хлебников («Кол из будущего»). Тогда образ будущего устройства общества волновал всех. Не какой-то присяжный советский идеолог, а колымский мученик Варлам Шаламов в воспоминаниях о том времени отчеканил: «Я был участником огромной проигранной битвы за действительное обновление жизни». Похожий «взрыв» произошёл и в хрущёвское десятилетие, когда идея коммунизма, космические полеты породили новый виток утопии. Утопическая фантастика стала одним из важнейших жанров. Появились Иван Ефремов с «Туманностью Андромеды», братья Стругацкие, множество менее известных авторов.
Сегодня все стали равнодушны даже к космосу. Современная литература антиутопична. Это значит, что ни у кого – ни у власти, ни у оппозиции – нет образа нашего ближайшего и отдалённого будущего. Мне представляется, что в этом одна из проблем современного российского общества. Идеи монархии, евразийского союза, быстро позабытой «суверенной демократии» похожи на своеобразную дымовую завесу. Самые абсурдные нынешние законы, на самом деле, кажутся сиюминутной реакцией на внешние раздражители: прикоснулся – горячо. Не проговариваются главные идеи, отсутствуют смыслы. Так что образа своего будущего современное российское общество не видит.
– Общество всё больше рвут по швам полярные идеи, люди становятся нетерпимее друг к другу. Возможно, что монархические чаяния с возвращением страны к патриархату – это желание вернуть ту пору, когда люди действительно были и уважительнее, и толерантнее друг к другу? Что, кстати об этом говорила литература XIX века?
– Мне представляется, что этот популярный иностранный термин имеет более широкий характер, нежели тот, в контексте которого его сегодня употребляют. Толерантность, терпимость – это способ совместной жизни не обязательно разных наций, а просто людей с разными социальными установками. Людей, которые вынуждены сосуществовать в рамках большого города. И в этом смысле проблемы толерантности сто лет назад действительно не были проявлены и озвучены так остро, как это происходит сегодня. Литература не говорила об этом, она обращалась к социальным и психологическим конфликтам. Мне представляется, что если обозначить толерантность, как сосуществование разных социальных групп, то она становится проблемой, когда эти группы сталкиваются в пределах города. До 1913 года Россия большей частью была аграрной страной, поэтому проблема так остро не стояла. На первый план выходили общие интересы, и я вас уверяю, что у Льва Толстого и его крестьян было больше общих интересов, чем у нас с вами и рабочих на стройках. В этом плане опыт той России нам вряд ли чем-то может помочь. Как сказал один острослов, «нет возврата в пещеры, мы все не поместимся». Точно так же нет возврата в ту императорскую Россию.
– Что же может стать ориентиром в будущее, если даже Европа констатирует провал части своих ценностей?
– Сам по себе термин «толерантность» ведёт к ненужным ассоциациям. Но если переформулировать его в более понятную «терпимость», то реалии сегодняшнего дня таковы – нам от неё никуда не деться. Если говорить о крахе проекта толерантности в Европе, и привести в пример антиарабские настроение парижан, то ни то, ни другое нам не указ. У нас есть свой уникальный опыт того, что в советскую эпоху называлось интернационализмом. У нас были и пионерские лагеря, и комсомольские стройки, и заводы, которые строились в национальных республиках, но их существование обеспечивали русские. Когда эти связи были разорваны, многие страны вернулись в «новое средневековье». Именно потому, что их нормальную жизнедеятельность обеспечивал определённый уровень культуры. Много ли браков между алжирцами и французами? А у нас привычными были смешанные семьи, которые возникали не по указанию Леонида Ильича Брежнева, а за счёт традиции существования в рамках одного социального и культурного пространства. В этом смысле опыт СССР может нам пригодиться, потому что от вопросов толерантности мы никуда не уйдём. Причем это проблема не только Москвы, Петербурга и других крупных городов, нуждающихся в привлечении рабочей силы. Недавно я читал репортаж одной из ваших коллег из Чечни. До начала военных действий там проживала треть русского населения. Сейчас в процветающей вроде бы республике осталось около десяти тысяч русских, которые живут там только потому, что деваться им некуда.
Но национальный вопрос – лишь внешняя сторона, оболочка того, что называют толерантностью. Когда власть начинает концентрироваться на национальных моментах, это значит, что вся остальная работа провалена. Ведь в сложных, драматических отношениях с государственным аппаратом находятся не только «гастарбайтеры», но и какие-то другие социальные группы, отличающиеся культурными привычками. Образом жизни. При нормальном функционировании власти все эти проблемы решаются в общем порядке.
– Какие утопии будут в XXI веке?
– Литературная утопия и, вообще, фантастика – это проекция настоящего в более или менее отдалённое будущее. Утописты двадцатых в качестве образа будущего предлагали прошлое – в диапазоне от возвращения царя-батюшки до уничтожения городов и превращения России в сообщество крестьянских общин-деревень. Утописты шестидесятых грезили о вселенском космическом коммунизме, «братстве Кольца». Что же касается нынешних утопий, то я не писатель. А литература пока больше увлекается антиутопиями: пугает, а не внушает надежду. И это, конечно, печально.
