Наталья Романова – известный петербургский поэт, филолог-русист, нейрофизиолог, основатель собственной школы грамотности, предпочитает говорить о Петербурге без придыхания. Экзальтированное отношение к городу, по её воспоминаниям, всегда заканчивается одним...
«Поздний октябрьский вечер. Мы с подругой идём из университета по пустынной Дворцовой площади с лекции профессора Максимова о поэзии Блока. Настроение соответствующее. Вдалеке появляется романтическая фигура высокого незнакомца в длинном чёрном плаще и шляпе. От его вида исходят достоинство и гордое одиночество, будто бы перед нами материализовался сам дух поэзии Александра Блока, а то и сам Александр Блок. Завороженные этим мистическим видением, мы затаили дыхание. Незнакомец, поравнявшись с нами и продолжая идти так же медленно и торжественно, вдруг распахнул полы своего романтического плаща…. Не меняя отстранённого выражения лица, он так же гордо прошествовал мимо и удалился в направлении Дворцового моста. Этот случай является грубой, но убедительной аллегорией петербургских мифов и миражей. Восторженное и пафосное отношение к Петербургу как к культурной столице или как к городу Пушкина и Достоевского и должно было обернуться как раз тем, что предстало перед нашим зачарованным поэзией взором в тот осенний вечер…»
– Наталья, Санкт-Петербург – город, который принято воспринимать через призму пафоса. Это навсегда или пройдет со временем?
– Нет, не пройдёт. Глупость-то человеческая никогда не пройдёт. Когда у людей нет достижений, которыми они могли бы гордиться (и, более того, всё сделано так, чтобы этих достижений не было вообще), вступают в силу социальные шаблоны и стереотипы: «Петербург – культурная столица, город Пушкина, Достоевского, Бродского».
– «Культурные столицы» вообще бывают? Что для вас значит это словосочетание?
– Это такая же уголовно-романтическая фразеология как «Мать это святое», «Дети это счастье», «Родная, спасибо за сына» или «Спасибо деду за победу» на бандитском Бумере. Всё это не что иное, как ханжеские драпировки, глумливо прикрывающие действия чиновников, депутатов и их полукриминального окружения.
– Какие места в городе для вас самые питерские, самые настоящие?
– Самые настоящие и питерские места в моём городе – это две мои квартиры: на Чернышевской и Площади Восстания. Обе находятся в старых исторических зданиях в центре Петербурга. Для того чтобы ответить на этот вопрос, можно даже не выходить за их пределы. Всё самое лучшее и ценное всегда находится рядом. Из нейтральных мест я очень люблю Обводный канал и Канонерский остров.
– Как Петербург меняется во времени? Ваше отношение к этим переменам?
– Вообще я, как правило, поддерживаю все перемены, и «охранительский» дискурс мне ничем не близок. Но в последнее время стало очень напрягать количество распоясавшихся приезжих. Также многие мои друзья жалуются на унизительный закон, запрещающий продавать алкоголь после 22 часов.
– Можно ли любить город? Или это слишком аморфное, рассыпчатое нечто, чтобы испытывать к нему одно общее чувство?
– Все думают, что они любят город, а на самом деле они любят себя и свой возраст, который они провели в этом городе, где они прожили счастливую часть своей жизни. И в этом смысле я, например, намного больше люблю город Слуцк, чем город Осло, который намного свободнее и привлекательнее для всех людей.
Что бы ни говорили, какие психологические уловки бы не предлагали, пережить расставание с любимым человеком нелегко. Развод может потрясти вас до основания, заставив усомниться в своей уверенности и вере в саму любовь.
– Вы выступаете во многих городах. Где литературная жизнь наиболее интенсивна, если можно судить по встречам, слэмам и тому подобным событиям?
– Интенсивная литературная жизнь является не показателем живого процесса, а показателем глубокого провинциализма. Гипертрофированная благоговейная любовь к литературе и театру всегда отличала провинциальную модель поведения. Всё это не что иное, как суррогаты социальной активности.
В этом смысле образцом такого города можно было бы опять назвать город Слуцк, где в 70-х годах прошлого века вокруг газеты «Шлях Ильича» кипела и пенилась «литературная жизнь». Там было литобъединение, куда из соседних совхозов стекались немытые полуграмотные деды, работавшие скотниками, свинарями и ассенизаторами, вообразившие себя поэтами. Вот там литературная жизнь била ключом – они не только собирались, чтобы читать друг другу свои стихи, но и выступали перед свинарками и доярками в красных уголках, которые находились прямо на скотобазах.
Не могу не процитировать несколько строчек: «Чилийская фунта угрожает трудящим мира / мы эту фунту погоним серпом / от Чили и до Таймыра». Слишком усердная литературная жизнь, равно как и усиленная любовь населения к театру, балету и фигурному катанию, свидетельствует не о процветании искусств, а о скудости духовной жизни населения и необходимости её подмены суррогатами.
–А в Питере литературная жизнь не слишком усердна? Нет ли и у нас некоторой провинциальности?
– Да, в Питере бурлит очень интенсивная литературная жизнь. Существует такой электронный бюллетень «Литгид». Если его посмотреть, то можно узнать, что каждый день происходит какое-нибудь литературное мероприятие, а часто даже и несколько. Попробуйте посетить какое-нибудь из них – и на вас вместе со смертной скукой навалится затхлый дух окололитературного провинциализма 70-х годов.
– Что для вас значат ваши стихи?
– Для меня это наиболее адекватный способ выразить опыт своих наблюдений, который я во многом считаю уникальным. Дело в том, что я обладаю феноменальной памятью: до мельчайших подробностей помню все события своей жизни и всех людей, с которыми мне довелось встречаться хотя бы раз.
Особенно внимательна моя память к именам, частностям и деталям, на которые обычно никто не обращает даже внимания. А кроме того, мои стихи – это вызов лживому обывательскому миру, они являются красной тряпкой для стада ханжески настроенных баранов, привыкших думать чужими мозгами и понятиями. Термин панк-поэзия я использовала в 2007 году для анонса презентации своей книги, потому что тогда мне был ещё как-то близок панк-дискурс. Но главным образом для того, чтобы отгородиться от основной массы скучных поэтов.
Потом с той же целью использовался термин «трэш-поэзия». Тоже исключительно для того, чтобы дистанцироваться от остального поэтического дискурса, который у всех нормальных людей не вызывает ничего, кроме зевоты и блевоты.
– На ваш взгляд, запрет мата может сильно повлиять на литературу?
– Любые запреты вообще очень пагубно влияют на общество и литературу в частности. «Запрет мата» связан с тем, что кто-то из депутатов прочитал мой рассказ «Сифилис речи», опубликованный в журнале «Усы Лурье». Там рассказывается об академике Н. Стулове, который посвятил свою жизнь исследованию воздействия мата на репродуктивные функции человека. Вообще-то это юмористический рассказ, но в Госдуме его восприняли совершенно серьёзно.
